|
Следует признать, что для увековечения памяти Вадима Валериановича пока сделано немного. Имеется настоятельная необходимость в выходе его биографии, а также полного собрания сочинений. Кажется невероятным, но за прошедшие почти 10 лет со дня смерти Кожинова о нём не было снято ни одного документального фильма. Пришла пора подумать и о создании музея (может быть, на базе таких гуманитарных заведений, как МГУ, ИМЛИ, Литинститут). В настоящее время в издательстве "Алгоритм" готовится сборник воспоминаний о Вадиме Валериановиче (составитель Илья Колодяжный). Сегодня "Российский писатель" публикует некоторые материалы из этой будущей книги.
Семен ШУРТАКОВ История Руси и русского Слова О человеке, который пытается прозреть будущее, а может быть даже предугадать его, хотя бы в общих чертах, принято говорить, что он зрит сквозь столетия. И мне представляется, что именно таким даром был наделён Вадим Кожинов. Начну с простенького вопроса: чем отличаются народы один от другого? Не будем брать весь мир, ограничимся близкой нам Европой. Не будем также залезать и в исторические дебри, начнем отсчет времени, скажем, с эпохи Возрождения. Итак: чем может тот или другой народ стать известным, а может быть даже и славным среди своих соседей? Прежде всего, наверное – своим национальным духовным вкладом в мировую сокровищницу культуры. И если я, к слову, упомянул эпоху Возрождения, то вряд ли кто-то из вас при этом вспомнил шведов или финнов, а всего-то скорее вспомнит Леонардо да Винчи, Рафаэля, Микеланджело и других итальянских художников, творениями которых и принято обозначать ту самую эпоху. Зашла речь о музыке, о философии – как нам не вспомнить Бетховена, Гегеля, Канта, других великих немцев. Ну, а уж если разговор пойдет о литературе, то кто бы его ни вел – те же немцы или итальянцы, французы и англичане, другие, не очень-то нас любящие европейцы – они никак не могут не вспомнить великую русскую литературу – Пушкина и Лермонтова, Толстого и Достоевского… Вот и получается, если итальянцы, как нация, высказались миру художниками, немцы – философами, то мы русские высказались словом. Таким словом, какого не сказал никто. Василий Розанов так именно и пишет: «Мы, русские, не построили пирамиду Хеопса, не создали семь чудес света. Но мы, русские, создали великую русскую литературу». Если же какой-нибудь думский единоросс на это хмыкнет, что, мол, русским хвалить себя не корректно, приведем слова известного норвежского писателя, лауреата Нобелевской премии Кнута Гамсуна, который сказал: «Я не знаю ничего в мире более великого и достойного, чем русская литература». А теперь можно и вернуться к Вадиму Кожинову. На одной из книжных полок домашней библиотеки рядом стоят его книги. Выпишу несколько названий: «Судьба России: вчера, сегодня, завтра»
«История» вышла двумя изданиями и заслуживает особого внимания. Требует краткого пояснения и прихлёстнутый к названию книги «Современный взгляд», поскольку в последние годы на читателя обрушилось столько «современных взглядов» на отечественную историю, что от неё, если что и осталось, так разве что вывернутая изнанка. На ТВ больше года постоянно шла передача какого-то Я. Гордона, которая так прямо и называлась: «Истории не существует. Существуют только исторические заблуждения». И издатели книги В. Кожинова посчитали не лишним на первой же странице сообщить читателю, что книга, над которой В. Кожинов работал 15 лет, утверждена к печати авторитетным учёным советом ИМЛИ. И последнее, что хотелось сказать в заключение. Отечественных историков у нас много: я имею в виду и тех, которых уже нет с нами (но книги их остались!), и тех, которые здравствуют. Но попробуйте, дорогой читатель, припомнить, кто из них, как ушедших, так и ныне подвизающихся, в названии своего труда объединил/соединил историю Руси с историей русского слова и рассматривал бы эти два понятия, как единое целое. Да, конечно, многие из пишущих о первых веках только что крещёной Руси, упоминают и «Слово о законе и благодати» Илариона, и «Слово о полку Игореве», поскольку и то, и другое являются историческими событиями. Ещё бы не упомянуть: вчерашний монах Киево-Печерской лавры, став, по настоянию Ярослава Мудрого, первым русским митрополитом, произносит свое «Слово» в только что построенном храме Софии! Игорь – тоже не авторский псевдоним, а князь, потерпевший поражение в бою с половцами… Я говорю о другом. О том, что Вадим Кожинов первым в нашей отечественной историографии выделил, высветил Слово, как важнейшую ипостась только-только народившегося государственного образования по имени Русь. И получается, что он как бы зрит из XI - XII веков сквозь многие столетия; если в веке ХХ будет сказано о русском слове: я не знаю ничего более великого и достойного! Честь и слава русскому слову! Честь и слава Вадиму Кожинову!
P . S . Недавно мне любезно предоставили из кожиновского архива копию моего письма Вадиму Кожинову, написанного больше двадцати лет назад, 21 февраля 1989 года. Не без приятного удивления я обнаружил, что все мысли и характеристики, высказанные в нём о кожиновском творчестве, ничуть не устарели, не потеряли своего значения и сегодня. В связи с чем полагал бы уместным опубликовать это письмо полностью. Дорогой Вадим! С огромным удовольствием прочитал в первом номере «Нашего современника» твою статью «Самую большую опасность…» и, как говорится, не могу промолчать. Присущая тебе обстоятельность, фундаментальность и безупречная логика сказались в этой исследовательской работе с особенным блеском. Ну, и конечно, поражает огромность привлечённого материала. И если не быть наивным и не представлять, что весь этот материал никто тебе не положил на стол, а его надо бы найти, разыскать, «вычитать» из множества книг и статей, а потом ещё соответствующим образом выстроить – это же какой колоссальный труд! Читаю тебя давно, наверное, больше двадцати лет. Что-то помню, а что-то, за временем, уже несколько затуманилось. Но я не могу припомнить, чтобы ты на протяжении этих десятилетий как-то менял ориентацию, «уточнял» свою позицию и т.д. А ведь времена-то довольно круто изменились – многим хотелось бы свои давние и не очень давние критические опусы выдать «ненапечатанными» и никем «непрочитанными», потому что, а вдруг кто-то нынешний прочитает – ведь стыд и позор… Впрочем, как ты на примере главного «прораба перестройки» показываешь, никакого стыда такой народ не испытывает: стыд не дым, глаза не ест… Ещё я подивился, как ты такой большой и разнообразный, можно даже сказать разнородный материал сумел выстроить композиционно так, что он выглядит цельным, бьёт в одну точку. Молодец! Очень бы хотелось и «Уроки истории» и «Опасность», как и многие другие твои работы, видеть собранными в книге! И чем скорее, тем лучше! Заодно уж и спрошу: может быть, такая книга где-то уже готовится? А если нет – почему бы не дать в «Современнике»? Если тебе самому почему-либо не совсем удобно готов поговорить и с Л. Фроловым, и с А. Карелиным, как член редакционного совета. В Москву возвращаюсь 10 марта. Всего тебе доброго, Вадим! Обнимаю, С. Шуртаков
Борис СИРОТИН Взгляд со Стрельной горы Вадима Валериановича Кожинова я впервые увидел в середине семидесятых годов прошлого века. Мы оказались за одним столом в большом, «дубовом» зале ресторана ЦДЛ, а стол «накрывал» Юрий Поликарпович Кузнецов, тогда просто Юра, – и накрывал щедро – в честь своего дня рождения. С Кузнецовым я был уже довольно давно знаком – он «вёл» тогда в издательстве «Современник» поэзию народов РСФСР и постепенно «снабжал» меня подстрочными рукописями народов России. И вот за этим праздничным столом он и представил меня Вадиму Валериановичу, который с наслаждением пил пиво, не притрагиваясь к горячительным напиткам. Это нас «роднило» – я тоже давно покончил с алкогольным «весельем» и поспешил сказать об этом Кожинову, не без подобострастия, конечно, ибо давно уважал его и за Рубцова, и за Прасолова, и за многочисленные его статьи в периодике. Вот и взблазнилось мне подписать ему книжку стихов «Среди людей» – «Молодая Гвардия», 1974 г . Он взглянул на меня сквозь большие «роговые» очки, книжку листать не стал и вновь включился в поздравительные разговоры в честь замечательного Юры Кузнецова. И я произнес свое восхищенное слово, ибо был покорен мощью и неожиданностью этого потрясающего явления в русской поэзии. И дорожил, может быть, не дружбой, но близким знакомством с поэтом. И, думая о Кузнецове, я вдруг пронзительно пожалел, что поспешил подарить свою книжку Кожинову. Это было так – в середине семидесятых я почувствовал в себе какую-то новую силу, как бы ниспосланную мне, я уже писал по-другому и жил иначе, чем прежде, и это была настоящая свобода духа, душа моя плакала и смеялась, как могла плакать и смеяться только моя душа. Я много писал и в 80-м году выпустил – так мне повезло – сразу две книги – одну в «Советском писателе», а другую – в Куйбышевском книжном издательстве. Это были разные книги, состоящие из разных новых стихов, их объединяла только поэма «Зимняя повесть». И вот я отсылаю оба сборника Вадиму Валериановичу. Я писал: «Не буду мудрить и лукавить, для меня очень ценно и важно Ваше мнение... Уже одно то, что Вы будете знать о моем, так сказать, активном существовании, меня, наверно, поддержит и успокоит. А то – как в яму». Но покой, воистину, «нам только снится». Вадим Валерианович ответил не сразу, но все же довольно быстро. И вот в моих руках весьма пухлый конверт, который я вскрыл, волнуясь, и вцепился глазами в письмо мэтра. Он признавал за мной высокие художественные способности, но, опираясь на «Зимнюю повесть», мягко, но настойчиво советовал мне изложить всю эту историю с послевоенным детством, с отцом, голубятником Хаброй, карманником красавцем Костей и пропадающей от алкоголя – (это уже в зрелые годы лирического героя) – его возлюбленной... советовал изложить все это в прозе. Вот тогда, писал он, и будет настоящая повесть. И сообщал, как бы между прочим, что Василий Белов двадцать лет писал стихи, прежде чем из под его его пера не появилась повесть «Привычное дело» – о незабвенном и замечательном Иване Африкановиче. Меня это ужасно смутило, ибо к той поре, в «багаже» моем уже имелись небольшие повествования о «других людях», как спустя время выразится Кожинов в предисловиях к моим книгам, и отметит эти небольшие поэмы как новое в поэзии – «Чаще всего «лирический герой» как бы подавляет образ другого человека. Но Борис Сиротин в целом ряде своих «лирических повествований» оказался на высоте...» Тут, в общем, нет противоречий. Ибо строгий и неподкупный Вадим категорически не принимал больших стихотворных сочинений. Он считал, что поэма не должна превышать трехсот строк и непременно должна быть лирической. «Как у Юрия Кузнецова» – добавлял в том (к сожалению, утерянном с моими переездами) письме. А тут случилось еще одно «событие» – в «Литературке» вдруг появилась небольшая статья, где моя «куйбышевская» книга подверглась почти что уничтожению, а сборник, вышедший в «Советском писателе», совсем не был затронут. Автором сего разгрома был некто В. Новиков, я сейчас иногда вижу его по телевидению в программе Архангельского «Тем временем»: он с коллегами обсуждает большие общественные вопросы, а тогда это был студент Литинститута, проходивший практику в «Литературке». Как выяснилось после появления этой заметки, Новикову подсунул мою книжку один наш местный стихотворец, тоже студент Литинститута, рукопись которого я мягко покритиковал во внутренней издательской рецензии. Он взъярился и попросил однокашника «раздолбить» мою «провинциальную» книжку. Может быть, не стал бы писать об этом, если б так огорчившая меня публикация не сыграла потом большую, почти что судьбоносную роль в моей жизни и творчестве. Я захватил «Литературку» с собой в Москву, чтобы показать ее своим друзьям, в частности, Сергею Смородкину, любителю и знатоку поэзии, серьезному столичному журналисту. И вот мы сидим с женой на квартире у Сергея, он с удивлением прочитывает опус В. Новикова, а мне вдруг необъяснимо хочется позвонить Кожинову. Я звоню, называюсь, и слышу громкий голос Вадима Валериановича: «Борис, я уже думал, что Вы после моего письма и здороваться со мной перестанете... Берите такси и приезжайте немедленно». – «А жена моя вам не помешает?» - «Главное, чтобы она Вам не помешала». Мы быстро доехали до Старого Арбата, до улицы Мясковского и сидим, притихшие перед бодрым и веселым Вадимом Валериановичем. На улице тридцатиградусная жара, в комнате тоже жарко, я потею и не знаю, с чего начать. Но Кожинов берет разговор в свои руки – я сразу отметил в его лице какую-то пламенность, которую ранее отмечал в его статьях. К слову, работа его о Тютчеве в «Нашем современнике» многое прояснила в моей голове, это не был голос свыше, но он как бы соединялся с упомянутым мною ниспосланием мне новой творческой силы. Я протягиваю Вадиму Валериановичу газету, развернутую на злополучной статье, он быстро пробегает ее глазами (он был стремителен в движениях и оценках, всегда оригинальных и доказательных, – это уже более позднее мое наблюдение), и негромко говорит: «Это просто возмутительно!... Борис, я отношусь к Вашим стихам без восхищения, но ведь недаром запомнилось мне стихотворение «Двое» в какой-то из Ваших книг, и при всем моем критическом отношении к Вашему творчеству, должен сказать, что Вы все-таки занимаете далеко не последнее место в современной русской поэзии. И я хочу, чтобы Вы не думали, что Москва вот так по-свински относится ко всем провинциалам, поэтому обязательно предложу в «День поэзии» подборку Ваших стихов. С условием, что Вы пришлете или сейчас оставите новые». Я оставил большую стопку, договорился, что позвоню через пару-тройку дней. И вот звоню из Самары и слышу: «Борис, я прочитал Ваши новые стихи и забираю назад все свои прежние суждения в Вашем творчестве. Вы поистине замечательный поэт. И Владимир Николаевич Соколов, редактор «Дня поэзии», совершенно согласен со мной». Я буквально был на небесах от счастья. А ведь не раз слышал и читал о Кожинове, что он «упертый», что один раз сказанное им – это навсегда. Конечно, сие говорилось недоброжелателями великого критика и литературоведа, которых обошел вниманием или «пригвоздил». Потому что истина для него была превыше всего, даже самых крепких дружеских отношений. Чтобы не показалось кому-то, что я здесь «сочиняю» о высокой оценке моего творчества Вадимом Валериановичем, их я отсылаю к нескольким «Дням поэзии» 80-х годов, а прежде всего к моим двум книгам, в особенности к сборнику «Происшествие в Новом городе», роскошно по тем временам изданном «Советской Россией». Отсылаю к его развернутым предисловиям к этим книгам. Вадим Валерианович всегда помнил обо мне, когда составлял очередную свою книгу или выступал в периодике. И вот один, можно и так назвать, забавный случай. Тогда большим вниманием читателей пользовался журнал «Огонек», редактируемый В. Коротичем. Много было в нем «клубнички», но серьезных людей, в первую очередь, литераторов традиционного направления, возмущала откровенно русофобская, развязная болтовня. Поэтому для меня было неожиданностью появление в журнале страницы со стихами Евгения Курдакова, поэта «кожиновской когорты», как потом не раз Евгений называл всех нас, близких воззрениям Вадима Валериановича. И еще больше я удивился, когда прочитал, что Курдаков стал лауреатом журнала. Затем – публикация Юрия Кузнецова, тоже ставшего лауреатом. В голове моей стало проясняться, когда Кожинов сообщил мне по телефону, что «Огонек» готовит страницу моих стихотворений. Так он внедрял русских поэтов в русофобский «Огонек» и, конечно же, не через Коротича – тот и не ведал, что подборки эти составил, конечно же, не просто неприятный, но, возможно, ненавистный ему Кожинов. А Вадим Валерианович имел дело просто с заведующим редакцией поэзии «Огонька», человеком понимающим и достойным. Жаль, что не помню его фамилии. И тут – как гром средь ясного неба – Кожинов «раскрылся», напечатав в «Литературной газете» в статье «Помнит все, что с родиною было» мое стихотворение, заключительной строчкой которого и была названа статья. Коротич, конечно, учел это обстоятельство, не без гнева, наверное, и «русские стихи» перестали появляться в журнале. Здесь я хочу сказать, что Кожинов не только хвалил меня, но и подвергал резкой, порой даже насмешливой критике подборки, которые я приносил ему. Насмешливость только разогревала меня доказать в следующий приезд, что он не зря поставил мою поэзию столь высоко. И доказывал – к его радости и удивлению. Я печатался в «Нашем Современнике» полтора десятка лет при Геннадии Касмынине, который каждый раз перед публикацией показывал мою подборку Вадиму Валериановичу и их мнения никогда не расходились. Что там говорить, я был благодарен Кожинову за все его беседы со мной и мечтал, что он, наконец (много раз обещал), посетит Самару, полюбуется Волгой, которая необыкновенно величава, огибая наш город, поплавает, отдохнет от московской сутолоки. И он приехал в 1986 году со всем семейством. Они отдыхали за Волгой, в нагретом солнцем, благоухающем молодом сосняке, на замечательной, не роскошной, но с любовью обустроенной турбазе. И наступил день, когда мы (я и многочисленные друзья мои) наблюдаем, как приближается к берегу лодка со сдержанно счастливой Еленой Владимировной и радостными молодыми, дочерью Сашей и ее мужем. Ну а Вадим Валерианович стоял в лодке во весь рост. Мы расселись по машинам и отправились в Жигули, в самое сердце гор, на самую высокую Стрельную Гору. Здесь, на вершине горы, был когда-то пост Волжской вольницы, река видна на многие километры, и, стало быть, наблюдающему за рекой казаку (читай — разбойнику) невозможно было не заметить приближающееся купеческое либо какое другое богатое судно. И – разбойнички – за весла наперерез судну, и – «Сарынь на кичку!» А теперь вот на Стрельной стоял Вадим Валерианович, не отрывая глаз от реки и, конечно же, размышлял о чем-то исторически серьезном, а Елена Владимировна, которая тоже не могла оторваться от созерцания величавой панорамы, выразилась сердечно и кратко «Красивей, чем в Крыму!» Я был в восторге, это было самое лучшее мое «стихотворение», не написанное, но явленное, которое я «дарил» Вадиму Валериановичу. Потом я написал: В Жигулях спрессовались века,
Геннадий ИВАНОВ Воспоминания Впервые на имя Вадима Кожинова я откликнулся, когда стал читать его статьи и предисловия к поэтическим сборникам. Меня поразило, насколько тонко он чувствует поэзию. В начале 70-х годов я учился в Литинституте. В это время Вадим Валерианович много писал о современных поэтах – о Рубцове, о Василии Казанцеве, о Тряпкине, потом о Юрии Кузнецове. У него была удивительная способность поднять поэта на достойную высоту. Другой критик на многих страницах будет разбирать стихи, напишет об этом целую книгу с привлечением примеров из всемирной литературы и всевозможных филологических терминов, а по сути толку мало. А у Кожинова поэты как бы поднимались на крыльях его мысли, читатель сразу видел значение поэта, его своеобразие. Это же относится и к поэтам-классикам. Помню, в издательстве «Современник» он выпустил блестящий том сочинений Фета (без тургеневской правки и с фотографией молодого Фета). Одним словом, какую книгу не возьмешь, тронутую мыслью Вадима Валериановича, всё было интересно, всё было значимо. Однажды я купил его книгу «Стихи и поэзия», которая стала моей любимой настольной книгой. Мне навсегда запомнилась главная её мысль, что творчество поэта определяет его поведение, его судьба. В своих размышлениях Кожинов опирался на высказывания Михаила Пришвина, который говорил, что творчество рождается из неоскорбляемой части души, а также, что искусством слова следует заниматься, когда соблюдаешь в своих поступках величайшую осторожность. То есть, стихи рождаются из поведения, из поступков. С тех пор я постоянно возвращаюсь к этой мысли. В годы учёбы в Литинституте я стал замечать всё разгорающуюся идеологическую борьбу между патриотами и либералами (на эту тему я тогда написал стихотворение «Москва – два берега, два стана»). Те студенты, которые тянулись к патриотическому лагерю, почувствовали в Кожинове умного, глубокого, культурного выразителя патриотических мыслей. А познакомились мы в издательстве «Современник», где я тогда работал в отделе национальных литератур. Я никогда не давал ему свои стихи, считал, что это не прилично. Однажды он мне сказал об одном известном поэте, что тот два года просит написать предисловие к его книге. Но, пока, – сказал Кожинов, – мне нечего написать, так как этот поэт, увы, не достигает необходимого уровня. На излёте существования СССР Кожинов занялся историей и теми вопросами, на которые профессиональные историки в то время не отваживались писать. В этом смысле, я считаю, он внёс больший вклад, чем вся современная историческая наука. Он не боялся поднимать самые сложные вопросы. Скажем, такую непростую тему, как русские и евреи, Кожинов никогда не обходил. Это было с его стороны просветительством. Он к любой проблеме подходил не с тем, чтобы разбередить чьи-то раны, а с точки зрения спокойного, объективного обсуждения Однажды, когда я был у него по делам издательства, мы с ним разговорились о сельском хозяйстве. Можете себе представить, он хорошо разбирался и в этой – такой вроде бы далёкой от литературы – области. Только в обществе назревает вопрос, который надо решить, Вадим Валерианович во всеоружии принимается за его решение. В 2000 году, когда я работал заместителем главного редактора издательства «Вече», Вадим Валерианович предложил выпустить у нас антологию «Русские поэты о смерти и бессмертии». Он успел написать заявку на эту книгу и список авторов, но руководство «Вече», в конце концов, отказалось издавать эту книгу. Однако другой издательский замысел нам с Вадимом Валериановичем удалось осуществить. Я тогда вёл в «Вече» серию собраний сочинений русских поэтов, и попросил Вадима Валериановича подготовить однотомник собрания сочинений Тютчева. Кожинов с большой охотой отозвался на это предложение, так как он в свою очередь давно хотел выпустить Тютчева со своими комментариями. Книга вышла в первой половине 2000 года. Во время моего общения с Вадимом Валериановичем мне захотелось сделать с ним интервью. Я тогда работал в издательстве «Художественная литература». В 1999 году в «Роман-газете ХХ I век» было опубликовано интервью: «Один прогноз мне хотелось бы все-таки сделать…» Я спрашивал его о любимых поэтах, художниках, о лучших стихах последнего десятилетия. Признаюсь, что не вся беседа вошла в интервью. Не вошёл кусок про Пришвина, а также фрагмент о том, что творческий человек – это по-своему жестокий человек. К примеру, он рассказывал Павла Васильева, что тот однажды выкинул щенка в окно. Кожинов был таким человеком, что если он о ком-то говорил, значит, это было интересно. Помню, когда я работал в издательстве «Современник», он пригласил в издательство Тюрина. Тюрин пел Рубцова на музыку Лобзова. И мне вдруг захотелось встретиться с Лобзовым, чтобы поговорить с ним. Потом я узнал от Кожинова, что есть такой певец Александр Васин. Значит, надо и его обязательно услышать и увидеть. Если бы меня спросили, чьи мысли для меня были наиболее интересны за прошедшие три десятилетия, я бы на первое место поставил Вадима Кожинова. |
В этом году исполнилось 80 лет со дня рождения Вадима Кожинова (1930 - 2001), чьё духовное наследие является высшим воплощением отечественного самосознания второй половины ХХ века.